Елизавета Кожухова "Искусство наступать на швабру"

"Собственный дом" Миликтрисы Никодимовны в Садовом переулке оказался добротной бревенчатой избой с небольшим палисадничком, расписными ставнями и резным коньком на крыше. Василий позвонил в колокольчик, и вскоре дверь открыла красивая молодая женщина весьма аппетитных форм в небрежно накинутом розовом платье, которое детектив поначалу принял за пеньюар.

- Мне бы повидать Миликтрису Никодимовну, - нарушил Дубов неловкое молчание.

- Это я и есть, - откликнулась дама неожиданно приятным мелодичным голоском и пропустила гостя через полутемную прихожую в некое подобие гостиной, стены которой и вправду были увешаны образами в медных окладах.

Кое-где перед иконостасом тускло коптили свечки и лампадки. - Вы ко мне по какому-то делу? - оторвала хозяйка Василия от созерцания обстановки.

- Да-да, разумеется! - невпопад ответил Василий и подумал: "А кстати, по какому делу?".

- В таком случае не угодно ли присесть? - Миликтриса Никодимовна указала на обширный стол посреди гостиной. - С кем имею удовольствие говорить?

- Меня зовут Савватей Пахомыч, - представился Дубов, скромно присаживаясь на краешек стула. - По роду занятий я виршеплет и скоморох. И вот, будучи немало наслышан о ваших высоких достоинствах, явился лично засвидетельствовать почтение и восхищение. - С этими словами Василий торжественно вручил хозяйке букет.

- Очинно вами благодарна, - жеманно пропищала Миликтриса Никодимовна. Но, если не секрет, от кого вы обо мне столь лестно наслышаны?

- От кого? - задумался Дубов. - Ах да, от некоего Евлампия из Каменки. - Детектив украдкой глянул на хозяйку. Та при имени Евлампия чуть потемнела лицом, но тут же понимающе закивала. - Но даже все его восторженные речи - ничто перед тем, что я вижу воочию! - горячо продолжал Дубов. - И вот глядя на вас, в моем сознании родились эти скромные строки. - Василий порывисто выскочил из-за стола, театрально опустился на одно колено и с выражением, хотя и слегка путая слова, прочел стихотворение "Я помню чудное мгновенье".

- Очень мило, благодарю вас, - томно отвечала хозяйка, выслушав поэтическое послание. - Не хотите ли чаю? У меня самый лучший, из индийской лавки.

- Одну минуточку! - вскочил Дубов с колена. - Дорогая Миликтриса Никодимовна, в знак вашего признания моего скромного таланта прошу вас принять вот это! - Детектив извлек из кармана коробочку и вынул из нее золотой браслет, отделанный бриллиантами - это ювелирное изделие обошлось ему в десяток монет из "лягушачьей" шкатулки.

- Ах, ну что вы, Савватей Пахомыч, - сладко замурлыкала Миликтриса Никодимовна, - я никак не могу принять от вас столь дорогую вещь! - Дубов, однако, заметил, как сладострастно заблестели при этом ее масляные глазки.

- Умоляю вас! - с непритворным жаром начал уговаривать Василий, и Миликтриса Никодимовна сдалась:

- Ну хорошо-хорошо, так и быть, но только чтобы вас не обижать! - И браслет стремительно исчез в складках ее платья. - Прошу! - Хозяйка открыла еще одну дверь и провела гостя к себе в будуар, как окрестил для себя Василий вторую комнату, значительную часть коей занимала обширная кровать. Естественно, здесь никаких икон на стенах не было.

- Прошу! - повторила Миликтриса Никодимовна, недвусмысленно указывая на кровать, и сама первая принялась неспешно разоблачаться.

Василий медлил. "А как же Надя? - проносилось у него в голове. - Смогу ли я теперь честно глядеть ей в глаза? И потом, я прибыл в Новую Мангазею, чтобы вести важное расследование, а не крутить шуры-муры с местными гулящими девицами. Хотя, с другой стороны, именно эта жрица рыночной любви может меня вывести на отгадку тайны, ради которой я здесь нахожусь..."

- Ну что же вы, Савватей Пахомыч? - оторвал Василия от раздумий голос хозяйки. - Или вам помочь раздеться?

- Нет-нет, я сейчас! - С этими словами детектив решительно принялся стягивать сапоги.

***

С некоторым трепетом Серапионыч вошел в царские покои. Каким бы прожженным циником он ни слыл, но все-таки питал некоторое уважение к царствующим особам. Тем более, что ни одной такой особы живьем не видывал. До нынешнего дня, разумеется.

А посреди роскошного зала в большом кресле восседал пожилой мужчина с грузной фигурой, немного обрюзгшим лицом и печальными глазами. Это и был царь Дормидонт, хотя, честно говоря, кроме золотого посоха, ничто не указывало на его царственность. А на столе перед царем стоял витой графин, две чарки и надкушенное яблоко. Рядом в позе почтенного смирения склонился коренастый лысый вельможа небольшого роста.

- Что ж ты, князь, - ледяным тоном говорил Дормидонт, - против меня заговор, понимаешь, замышляешь?

- Да я, царь-батюшка, за тебя в огонь и в воду, - оправдывался князь. Это все твои недруги, супостаты - они на меня напраслину возводят...

- Да? - с недоверием глянул царь на вельможу. - А с чего это бояре в Думе тебя на царство хотели заместо меня посадить?

- Да это все боярин Илюхин да боярин Андрей воду мутят, а я ни сном, ни духом...

- Ох, Длиннорукий, не верю я тебе, - устало покачал головой Дормидонт Петрович. - Ступай с глаз моих...

Серапионыч посторонился в дверях, и мимо него пронесся весь красный, как рак, князь Длиннорукий.

Убедившись, что грозный монарх ничем не отличается от простого смертного, Серапионыч негромко кашлянул. Дормидонт поднял взор от графина.

- А, эскулап! Проходи, присаживайся, - усмехнулся царь, - Садись, садись, я не кусаюсь. - С этими словами он разлил водку по рюмкам: - Тебя как бишь зовут?

- Владлен, - вежливо отвечал Серапионыч.

- Ну тогда за знакомство! - провозгласил царь и опрокинул рюмку в рот.

Серапионыч, стараясь не ударить лицом в грязь, так же лихо проглотил содержимое. И с удовольствием отметил про себя, что водка пошла, как говорится, мягко. Не то что химия всякая, из ацетона сварганенная.

- Мне ужо говорили, - неспеша начал царь, - что лекарь придет. Зачем мне лекарь, я что, при смерти, что ли? - И он пожал плечами. - Танюшка сильно просила, а я ей отказать не в чем не могу. Хотя и болезни в себе никоей не чую. Может, раньше я и болен был, а теперь, в таком случае, значится, уже помер. А зачем мертвецу, понимаешь, лекарь? - Царь спокойно посмотрел на Серапионыча, а Серапионыч молчал, ожидая продолжения. - Я, когда молод был, вот тогда в хорошем лекаре и нуждался. Чтобы он мне мозги вправил. - Тут царь захохотал так, что у Серапионыча по спине мурашки поползли. - Я же, дурень, верил, что можно добро делать безнаказанно. И даже более того, я думал, что и люди-то зло творят по глупости, по неразумению. Это уж гораздо позже я понял, что это и есть природная сущность человека: зависть да глупость. А зло - уж как урожай с этих семян. А ну-ка налей, эскулап, а то в горле чевой-то пересохло. Ну, будь! Так о чем это я бишь. Ах да, о заблуждениях своих. Верил я тогда, боярин Владлен, в то, что ежели править людьми по-доброму, так и они добрей станут. Ан нет, и воровать пошли пуще прежнего, а потом и вовсе в глаза мне смеяться стали: мол, дурак ты, царь, и размазня. Осерчал я тогда, да и повесил нескольких говорунов на городских вратах. И что ж ты думаешь? Взбунтовались? Ан нет, возрадовались! Вот, мол, какой наш Государь хороший, и строгий, и мудрый, ну совсем как его грозный пращур, царь Степан. - Дормидонт тяжело вздохнул. - Веришь, не веришь, эскулап, а я тогда заперся ото всех в своих покоях и напился впервые до чертиков и плакал пьяными слезами и клял свою участь. И противны они мне были с их рабской угодливостью, с их трусостью и мелочной завистью. И больше всего я сам себе противен был - ведь строить власть свою на крови я не хотел. Видит Бог, не хотел. Но выбора мне не оставили. Не оставили. Да. А ну-ка налей, эскулап, еще по чарке.

Серапионыч налил, и они с царем молча выпили. Царь долго пристально смотрел в глаза Серапионычу. Потом отвернулся, закашлялся.

- Знаешь, боярин Владлен, сколько я книжек в молодости прочел? - глухо продолжил царь. - Умных книжек, добрых. О достоинстве человека. О любви к Богу и ближнему. Об уважении к мудрости. О почитании прекрасного. - На минуту царь умолк и внезапно так грохнул об пол своим посохом, что графин на столе подпрыгнул. - Ложь это все! Ложь! Люди в сущности своей подлы и завистливы!

- Нет, - спокойно ответил Серапионыч, и царь с удивлением поднял на него налитые злостью глаза. Серапионыч же поправил пенсне на носу. - Нет, я так не думаю.

Царь поиграл с минуту желваками и грозно повелел:

- Наливай!

Серапионыч снова налил водки. Снова выпили. И царь уставился в доктора своим буравящим взглядом. Но Серапионыч, кажется, даже не обращал на это внимания.

- Люди разные, очень разные, - неспеша заговорил он, - но не злы они от природы своей. Я, по крайней мере, так думаю. А трусость и зависть процветают там, где их насаждают законами писаными и неписаными.

- Так я ж и хотел сии законы исправить, - вскричал Дормидонт, - чтобы жить по совести и взаимному уважению! А из этого только свинство одно вышло!

- Так для этого же, батенька, время надо, - терпеливо отвечал Серапионыч.

- Сколько? - грозно выкрикнул царь и снова грохнул в пол посохом. - Год?

Два? Десять?

- Я думаю, столетия, - спокойно отвечал доктор.

< Назад | Дальше >